Глава первая. Как я стал заниматься палеонтологией

 ...на долю ученого нередко выпадают
 неожиданные испытания, но при доброй
 воле их можно преодолеть, памятуя, что
 мы в отдельности только гости на земле,
 а наука вечна....

И. Ю. Крачковский, 1945.

Мой отец служил в лесном ведомстве. Старый сосновый лес, в котором стоял наш дом, назывался Томышёвский Бор; в нем я родился и провел первые годы своей жизни. По рассказам отца, я так привык к лесу, что, выехав в полуторагодовалом возрасте за его пределы, в поле, испугался и заплакал. Мне было около шести лет, а брату четыре, когда умерла наша мать, врач, которую местные крестьяне, любившие ее за живой прав и энергию, шутя называли "Петр Великий". Отец затосковал, покинул родную Симбирскую губернию, и мы уехали на Север. Здесь, в северных лесах и на северных реках, я и рос до самого поступления в университет.

Отец, участник народовольческих кружков семидесятых годов, был противником старой средней школы и не отсылал своих детей на большую часть года в губернский город, как это делали его сослуживцы, а учил нас дома. Зимой почти все свободное от занятий время мы не сходили с лыж; лето проводили на лодке, которую сами ранней весной смолили и красили.

Отец выписывал много книг, особенно по естествознанию и истории, учил пас языкам и музыке, которой я много занимался и мечтал посвятить себя целиком. Наш маленький уездный городок стоял в полутораста километрах от железной дороги, в лесной глуши, служил местом политической ссылки, и моими учителями, кроме отца, были ссыльные.

Отец управлял лесами на Севере, рубкой и сплавом леса в Архангельск, лесопильными заводами, продажей леса за границу, смолокурением, борьбой со страшными лесными

пожарами... Когда мне исполнилось десять лет, отец стал брать нас с братом в летние служебные поездки.

Мы ездили обычно в тарантасе, иногда в двуколках, и по сухим, пыльным песчаным "трактам", и по мучительно тряским бревенчатым гатям унылых северных болот, и по непролазной грязи лесных дорог. Мы пропутешествовали по Сухоне, всей Северной Двине, Ваге; побывали на Вычегде, Пинете, Ваенге и на многих других реках. Тысячи километров проплавали мы на пассажирских и буксирных пароходах, на маленьких плотиках, на больших, тяжелых тесовых "карбасах" и на легких долбленых "осиновках", под парусами и на веслах, на шестах и бечевой. "Год путешествий равен двум годам учения в университете".-o говорил отец...

Мы вскоре хорошо знали сплав бревен, их сплотку в огромные паромы: осмотрели старые, дымные "смолокурные печи" и новые душистые канифольно-скипидарные заводы; много раз бывали на шумных лесопильных заводах; подолгу любовались бойкой погрузкой леса и на большие английские, норвежские, французские пароходы и на огромные четырехмачтовые парусники, привозившие в качестве балласта соль и уходившие обратно с огромным грузом теса в свою далекую-далекую Австралию.

Мы подробно осматривали северную старину с ее монастырями, скитами, старыми бревенчатыми церквями, тесовыми куполами и старообрядческими "молельнями"; с жадным детским любопытством смотрели мы па старинное оружие и утварь в местных музеях и у любителей старины; наблюдали быт населения, вслушивались в своеобразный сонорный говор, сохранявший "двойственное число" и другие обороты старинной русской речи; наблюдали все, что считал поучительным отец и что привлекало наше собственное внимание, по прежде всего и больше всего - природу.

Нам были с объяснениями показаны сухой и светлый сосновый бор с белым оленьим мхом, влажный темный еловый лес и смена леса на гарях и вырубках; заболачивание лесных озер, почти нацело плененных наступающим с берегов моховым покровом с мелкими, чахлыми сосенками и белой пушицей; размыв и перенос реками собственных берегов; развитие широких заливных лугов, образование стариц с их белыми водяными лилиями, карасями и всякой живи остью; поросшие лесами древние высокие речные террасы; бечевник реки, ступенчатый после спада воды; ломки гипса; известняк с окаменелыми раковинами и причудливыми отпечатками морских животных; соляные ключи с остатками старинных солеварен и серные источники; старинные ямы для ловли когда-то водившихся здесь северных оленей и страшные медвежьи капканы в больших лесных муравейниках; массовые переселения оелок, плывших через реки, - на все обращал наше внимание отец, волгарь по происхождению, знаток северных лесов и рек, географ и историк в часы досуга.

В одну из этих незабываемых поездок мы осмотрели знаменитые раскопки проф. В. П. Амалицкого на Северной Двине, ознаменовавшие собою целую эпоху в изучении древних наземных животных. Об этих раскопках в то время много писали и говорили. В высоком-высоком обрыве была сделана огромная выемка, на дне которой лежали громоздкие, неправильной формы глыбы песчаника: внутри них были скелеты древних ящеров.

Как раз перед этой поездкой отец купил мне книжку Гетчинсона "Вымершие чудовища". Теперь я и сам увидел, как их находят и добывают; немудрено, что раскопки произвели на меня неизгладимое впечатление, а этот день запомнился на всю жизпь. Отец бывал там и раньше; ему все подробно показывал и рассказывал Амалицкий. Помню живо, как крестьяне, работавшие на раскоцках и сопровождавшие нас при осмотре (В. П. Амалицкий был в отъезде), говорили: "ему, слышь, казна отпустила пятьдесят тысяч; да кабы знать - мы бы сами раскопали костьё, да продали бы его в казну за пятьдесят тысяч".

И раньше, а тем более после этой памятной поездки, я усердно собирал окаменелые остатки ископаемых животных; а один раз с товарищем ходил за 60 верст на место находки скелета мамонта, к сожалению, неудачно: половодье размыло берег реки и почти все унесло.

В студенческие годы - в Петербургском университете - я как-то не сумел подойти к палеонтологии вплотную... Ее читали, вместе с геологией, поздно, в конце обучения, а самое главное, на "естественном факультете" в то время двери были открыты гораздо гостеприимнее у биологов (для стеснительных провинциалов это так важно); туда и шел главный поток студентов. И жизнь сложилась так, что я занялся палеонтологией лишь после того, как, получив в основном зоологическое образование, пробыл в вузах десять лет преподавателем гистологии и эмбриологии, написал ряд работ по строению нервной системы беспозвоночных и получил несколько предложений на профессуру в медицинские институты. И вот как все это вышло.

Ранней весной 1925 г. в Ленинграде я разговорился с профессором П. И. Преображенским, известным геологом, о своей "первой любви" - палеонтологии, о раскопках и полевой работе. Меня тянуло из мрачного здания анатомического института с его банками, склянками и формалиновыми препаратами - на природу; влекло к истории Жизни, к тем поразительным по своей

наглядности документам прошлого, которые встречаются в земле в виде окаменевших раковин и костей. По ним я давненько скучал. Но... как решиться? Ведь то были, все же, лишь детские забавы. Бросить интереснейшую научную работу у своего любимого шефа - крупного биолога - и вернуться к тому, что любил когда-то давным-давно; отказаться от доро-ги, по которой успешно шел уже десять лет; поставить на карту все, даже... материальное положение семьи? Ведь мало ли кто и что любил смолоду. Работать же всерьез в двух разных науках в наше время непосильно. Мучительно было раздумье...

Посоветовавшись с П. И. Преображенским, я решил для начала использовать свой летний отпуск 1925 г. на поиски и сборы ископаемых позвоночных в Западной Сибири и Северном Казахстане. Особенно интересным было бы найти здесь млекопитающих "третичного периода" (палеогена - неогена) - эпохи расцвета млекопитающих. Они были тогда разнообразнее, чем теперь, частью совсем другие, "особенные"; уже существовали обезьяны, в том числе человекообразные предки человека, но еще не было самого человека. Но к а к н где "искать"? Весну я посвятил подготовке - знакомству с основной палеонтологической и геологической литературой по Западной Сибири и Казахстану.

Каждому школьнику приходилось видеть физическую карту Сибири. На ней коричневым цветом обозначены горы, посветлее - более низкие, но возвышенные места, а низменности - равнины - закрашены зеленым цветом. Вся Западно-Сибирская равнина "зеленая": на юге она подходит к северной окраине киргизских степей и мелких сопок Северного Казахстана, заходит клином вдоль Иртыша, к Тургайской равнине и далее к Лрало-Каспийской низменности, с которой и соединяется как бы "проливом". Здесь, по данным геологии, и был широкий морской пролив, когда Западная Сибирь была еще покрыта морем. Об этом убедительно говорят раковины морских моллюсков и акульи зубы в глинах восточного склона Урала. Такие же глины, правда, обычно без видимых органических остатков, распространены и по самой Сибири и Северному Казахстану. Когда море сошло и Западная Сибирь стала сушей, огромная равнина должна была бы заселиться "наземной жизнью", в, том числе и древними млекопитающими. Но, как раз, насчет самих млекопитающих обнадеживающего я вычитал мало. Отложения "третичного периода" наземного происхождения, континентальные, описывались как немые, лишь изредка содержащие раковины пресноводных моллюсков и отпечатки растений, насчет ископаемых млекопитающих третичного периода дело обстояло совсем слабо: два зуба мастодонта, найденные на р. Иртыше И. Я. Словцовым еще в 1885 году; другой зуб с р. Дженама на Алтае, описанный нашей первой женщиной палеонтологом проф. М. В. Павловой; упоминание о сомнительных остатках трехпалой лошади, якобы найденных около Омска в 1875 г. Милашевичем, - вот и все, что было известно для всей огромной Сибири. Но меня подбадривало то, что ведь никто специально не занимался в Западной Сибири сборами третичных млекопитающих, отложения этого геологического возраста были изучены мало; наверно, по берегам рек и оврагов что-нибудь сыщется...

У меня не было "заслуг" в палеонтологии, и в экспедицию в. 1925 г. я поехал рабочим.